Некоторые мысли о жизни и смерти

Думаем ли мы о смерти?

Не помню, что именно дало мне первое представление о смерти, но хорошо помню, что я тогда почувствовала: первый настоящий страх, с холодом в животе, мучительной пустотой во всем теле, осознанием того, что когда-то меня не будет, не будет совсем... У меня начались ночные кошмары, я прибегала в спальню родителей, чтобы спастись от них, забыть о смерти. Это было в детстве: за все его годы из моих близких умер только один дедушка, умер в другом городе и на похороны меня не взяли — видеть смерть вблизи мне не довелось. А когда хоронили кого-нибудь из соседних домов и по улице шли одетые в черное люди и несли гроб, мы, дети, бегали посмотреть. Было и любопытно, и страшно: некоторые женщины некрасиво, казалось, неестественно рыдали, это было неприятно, а покойник лежал, выставив вверх похожий на клюв острый нос — он не имел и не мог иметь никакого отношения к нам, таким полным жизни. И опять хотелось забыть: да, это бывает, но со мной такого быть не должно, можно как-то устроиться без этого ужаса… Может быть, врачи что-нибудь придумают…

Естественная реакция ребенка, с которым никогда серьезно не говорили о смерти, о том, что бывает после нее. Но ведь то же стремление забыть, не видеть мы находим и у взрослых, и со временем осуществить его становится все легче: многие люди умирают в больницах и хосписах, все необходимое для похорон выполняется специальными агентствами, а в Европе используются закрытые гробы — все делается для того, чтобы изгнать из жизни все, что связано со смертью. Кому-то это удается, и тогда человек проживает жизнь, не думая о предстоящем конце.

А другим — нет, и тогда они живут в постоянном непереносимом ужасе. В письмах и мемуарах есть свидетельства того, что такой ужас испытывали Гоголь, Мопассан, Блок, граф Потемкин буквально «выл от страха смерти», императрица Елизавета Петровна «ужаснулась смертью» и даже стала пить, чтоб рассеять страшные мысли об этом, царь Михаил Федорович, задумавшись о конце, «впал в неподвижность» и умер «от многого сиденья, холодного питья и меланхолии, сиречь кручины», композитор Глинка «так боялся смерти, что до смешного ограждал себя от всяких малостей...», Лев Толстой долгое время не видел впереди ничего, кроме «гнили и червей»…

Казалось бы, насколько первые счастливее последних…

«Живые мертвецы»

Легко представить, что отравленные страхом смерти люди уже не способны радоваться жизни и сами приближают свою смерть. Как сказано у Шекспира:

...страх смерть влечет,
Но смерти мы покорные рабы
От страха к ней, отдавшись без борьбы...

Шекспир, «Король Ричард II»

Осознав неизбежность смерти, Михаил Зощенко так описал свои размышления:

Все показалось вздором, чушью в сравнении с той картиной короткой жизни, которую я увидел сегодня. Стоит ли думать, бороться, искать, защищаться? Стоит ли «по-хозяйски» располагаться в жизни, которая проходит так стремительно, с такой обидной, даже комичной быстротой?

Не лучше ли безропотно прожить, как живется, и уступить свое жалкое место иным побегам земли?

Михаил Зощенко, «Перед восходом солнца»

Некоторые, как герой повести Льва Толстого, узнав о скорой смерти, ужасаются не только ей самой, но всей предшествующей жизни, не видя в ней больше ничего, кроме грязи и обмана…

…И он стал перебирать в воображении лучшие минуты своей приятной жизни. Но — странное дело — все эти лучшие минуты приятной жизни казались теперь совсем не тем, чем казались они тогда. Все — кроме первых воспоминаний детства. Там, в детстве, было что-то такое действительно приятное, с чем можно бы было жить, если бы оно вернулось. Но того человека, который испытывал это приятное, уже не было: это было как бы воспоминание о каком-то другом.
Как только начиналось то, чего результатом был теперешний он, Иван Ильич, так все казавшиеся тогда радости теперь на глазах его таяли и превращались во что-то ничтожное и часто гадкое.

И чем дальше от детства, чем ближе к настоящему, тем ничтожнее и сомнительнее были радости. Начиналось это с Правоведения. Там было еще кое-что истинно хорошее: там было веселье, там была дружба, там были надежды. Но в высших классах уже были реже эти хорошие минуты. Потом, во время первой службы у губернатора, опять появились хорошие минуты: это были воспоминания о любви к женщине. Потом все это смещалось, и еще меньше стало хорошего. Далее еще меньше хорошего, и что дальше, то меньше.

Женитьба… так нечаянно, и разочарование, и запах изо рта жены, и чувственность, притворство! И эта мертвая служба, эти заботы о деньгах, и так год, и два, и десять, и двадцать – и все то же. И что дальше, то мертвое. Точно равномерно я шел под гору, воображая, что иду на гору. Так и было. В общественном мнении я шел на гору, и ровно настолько из-под меня уходила жизнь… И вот готово, умирай!

Лев Толстой, «Смерть Ивана Ильича»

А те, другие, считающие себя бессмертными и потому не способные ценить и использовать каждый момент жизни? «Смерть — да, может быть, и придет, но ведь это будет потом, а сейчас у меня еще столько времени…» А времени-то и нет, даже у тех, кому до конца еще далеко: не делая сейчас все возможное, мы лишаем себя возможности сделать это и в будущем — может быть, и сделаем, да не то и не так.

И те, и другие не столько живут, сколько «убивают» время. Возможно, к ним и относится сказанное Иисусом Христом: «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов».

Неужели это все, на что мы способны?

Не забывать, но и не бояться

В уже упоминавшейся замечательной книге «Перед восходом солнца» Михаила Зощенко вспоминает об одной встрече:

Много лет назад, возвращаясь с охоты, я зашел в крестьянскую избу. Я зашел, чтобы выпить кружку молока.

В сенях я увидел крест. Обычный березовый крест, который устанавливается на могилах. Видимо, кто-то умер в этой избе. И вот приготовлен крест для покойника.

Я было хотел уйти, считая, что я зашел сюда не ко времени. Но вдруг открылась дверь избы, и какой-то человек, весьма немолодой, босой и в розовых портках, предложил мне войти в дом.

Выпив кружку молока, я спросил хозяина, кто именно здесь умер и где покойник.

Хозяин, усмехнувшись в бороду, сказал:

— Никто не умирал. И нет покойника. Что касается креста, то это я для себя его приготовил.

Вид у хозяина был далеко не предсмертный. Глаза его светились весело. Походка была твердая. И даже на пухлых щеках его играл румянец.

Посмеявшись, я спросил, зачем понадобилась ему такая торопливость.

Снова усмехнувшись, хозяин ответил:

— Так. Был исключительный момент. Но потом он миновал.

Когда, попрощавшись, я снова вышел в сени, хозяин, похлопав ладонью по кресту, сказал:

— А знаешь, милый человек, когда сей крест мною приготовлен? Семнадцать лет назад.

— Тогда хворал, что ли?

— Зачем хворал. Маленько испужался смерти. И сделал себе крест в напоминание. И можете себе представить, привык к нему.

— И страха теперь нет?

— И страха нет. И смерти нет. В другой раз интересуюсь умереть — нет, не идет, проклятая. В свою очередь, должно быть, испугалась моего характера...

Михаил Зощенко, «Перед восходом солнца»

Так значит, это возможно — жить свободными от страха смерти? Достаточно лишь поставить в прихожей своей квартиры крест?

Где ты, желанная свобода?

Может показаться, что смерть и свобода — «две вещи несовместные». В самом деле, нам всем суждено умереть, никто не предложит нам выбирать между смертью и бессмертием. В чем же наша свобода, если все заранее известно?

Так получилось, что в течение одного года один за другим ушли из жизни два хорошо знакомых мне человека. Один из них, мужчина средних лет, очень талантливый, прекрасный человек, умер в больнице от тяжелой болезни. И еще была молодая, тоже очень способная, добрая девушка, которую задавил грузовик. Казалось бы, ничего общего. Кроме того, что оба на протяжении долгого времени перед смертью сами делали шаг за шагом в ее направлении.

Мужчина считал жизнь слишком сложной, он устал от нее, в чем-то запутался, потерял веру в себя. Заболев, полностью переложил ответственность за свое выздоровление на врачей. Были моменты, когда он ободрялся, и появлялась надежда, что он выживет, но у него, как у князя Болконского из «Войны и мира», не хватило желания и мужества удержать ту дверь, в которую, в конце концов, и вошла смерть.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу.

…Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем-то ненужном. Они сбираются ехать куда-то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие-то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все-таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно-неловко подползает к двери, это что-то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что-то не человеческое — смерть — ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия — запереть уже нельзя — хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.

Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.

Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.

«Да, это была смерть. Я умер — я проснулся. Да, смерть — пробуждение!» — вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.

...С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна — пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения.

Лев Толстой, «Война и мир»

Жизнь девушки была крайне запутанной, она металась из стороны в сторону, не зная за что зацепиться и ожидая, что другие займутся ее проблемами. И, как и мужчина, время от времени пыталась что-то изменить, делая маленький шажок навстречу жизни. Но потом быстро отступала и запутывалась все больше и больше. До тех пор, пока однажды ночью не вышла на шоссе прямо под колеса грузовика.

А ведь мы все время стоим перед этим выбором, выбором между созиданием и разрушением, между жизнью и смертью. Жить труднее, чем отказаться от жизни, поэтому часто мы боимся жизни еще больше, чем смерти. Но только от нас зависит, в каком направлении мы сделаем следующий шаг.

* * *

Впервые статья была опубликована в №3 (10) за 2007 год «Размышления о смерти»